Протоиерей Максим Козлов
Воспоминания председателя Учебного комитета, ректора ОЦАД протоиерея Максима Козлова о Константине Ефимовиче Скурате
15 декабря 2021 года отошел ко Господу российский историк церкви, богослов, настоящий наставник для многих поколений архипастырей и священнослужителей Русской Православной Церкви Константин Ефимович Скурат. Предлагаем вам воспоминания ректора ОЦАД протоиерея Максима Козлова о приснопоминаемом Константине Ефимовиче.
С Константином Ефимовичем Скуратом я познакомился где-то в первой половине 1980-х годов. Я тогда учился в МГУ и внештатно сотрудничал с Издательством Московской Патриархии. Курсовые я уже старался брать по церковной тематике. А книги для таких работ тогда достать было чрезвычайно сложно. Даже те редкие издания, что имелись, были где-то запрятаны по спецхранам центральных библиотек, и получить их на руки было практически невозможно. Мой духовник – священник храма Пророка Илии Обыденного, приснопоминаемый протоиерей Александр Егоров – к тому времени был уже много-много лет как знаком с Константином Ефимовичем, и он обратился к нему с просьбой взять для студента университета две-три книжки, которые мною были названы. Я, конечно, с удивлением, радостью и глубочайшей признательностью, помню, воспринял, что этот почитаемый всеми профессор помог вдруг, не посчитавшись со своим временем, этому вовсе незнакомому ему юноше. Хотя в те годы контакты с молодежью по факту «религиозной пропаганды», а тем более снабжение религиозной литературой, вообще-то отслеживались, и за это можно было поплатиться… Вот так мы и познакомились. Я потом с благодарностью вернул эти книги, и с тех пор уже знал, что вот этот профессорского вида человек, который бывает на службах в Обыденском храме, и есть профессор Московской духовной академии Константин Ефимович Скурат.
Когда потом, 30 августа 1985 года, я впервые приехал на Ученый совет в Московскую духовную школу, первый, кто в профессорской подошел ко мне, был Константин Ефимович Скурат. До сих пор храню в памяти эти его теплые благопожелания: «Все получится, – сказал он. – Я очень рад, что к нам приходят молодые люди из МГУ». И это были не просто дежурные фразы, ты действительно и потом постоянно чувствовал его поддержку и знал, что если только возникнет какой-либо вопрос или недоумение, он всегда тебе во всем поможет разобраться, подскажет и сориентирует. Помню, как я сдавал ему Катехизис. Не знаю, говорят, что он весьма строго спрашивал, хотя на себе я этого не ощутил, он скорее, – уверен, что всех студентов, – расспрашивал с большим расположением. Помню, как меня воодушевила пятерка, полученная у профессора.
Мы не только вместе впоследствии трудились в Московской духовной академии, но и пересекались в зарубежных поездках, – дважды были вместе на собеседованиях в Германии и т.д. Помню, как-то отметил для себя, что вот Константин Ефимович – один из тех немногих ученых, кого можно просто по пальцам одной руки пересчитать, чьи доклады читались тогда от лица нашей Церкви на самых разных конференциях и встречах, вплоть до самого высокого уровня, – это были либо его собственные выступления, либо сообщения, подготовленные им для кого-то из видных церковных иерархов. Его трудоспособность всегда была колоссальной. Многие его работы изданы, хотя не все. Это десятки и десятки книг, сотни статей. Он всю свою жизнь посвятил церковной науке, просто неустанно возделывал ту ниву, на которую Промыслом Божиим был определен.
Константин Ефимович был человеком настоящего, без какой-либо фальши и автоматизма, ежедневного благочестия. Для него невозможно было приехать в лавру из дома или с дачи на электричке и пойти преподавать, не поклонившись прежде мощам преподобного Сергия в Троицком соборе. Тихо, спокойно, в общей очереди, подходил, молился… И это было все естественно, не на показ: «делай, как я». В этой скромности и кротости и был его главный урок для многих поколений – и студентов, и преподавателей нашей духовной школы.
Это человек, который никогда себя ни в чем не выпячивал. Хотя уж он-то имел право – по своим заслугам, по возрасту, по статусу и кругу лиц, с кем он общался – на многоразличные преимущества, но ничего никогда не выгадывал для себя. Он переживал всегда за само дело – за науку, за преподавание, но трудился наравне со всеми. То есть трудился-то он во многом и более других, но ни в чем себя не выделял. Не было ни у кого ощущения, что вот, великий Скурат зашел, и все сразу начинали робеть, надо было склониться, посторониться, уступить… Воздать честь старшинству, учености, заслуженности. Как-то это все происходило в другом духе. Никто не боялся высказать свою точку зрения при нем, даже если она была отличной от суждения почитаемого всеми профессора. Он всегда был открыт к дискуссии, готов был учитывать другие мнения, хотя буквально по каждому вопросу у него была своя четкая, определенная позиция, и он ее прямо высказывал, но ни над кем из молодых, неопытных он не довлел, предоставляя свободу поиска истины. Он никому не затыкал рот. Разве что мог отказаться что-либо слушать. Однажды на одной из конференций кто-то из коллег помоложе позволил себе рассказать неудачный анекдот, который не был кощунственным, но там как-то были помянуты библейские лица… И рассказывающий даже не чувствовал неуместности подобных юмореск. Но Константин Ефимович тут же закрыл уши: «Ну, вот не надо при мне это рассказывать! Нельзя Священное Писание обращать в шутку!» Это было непосредственное движение его чистой, глубоко верующей души – очень поучительное для всех, кто при этом присутствовал.
Еще одна очень важная черта Константина Ефимовича – будучи десятилетиями членом корпорации Московской духовной академии и в то же время общаясь с огромным количеством иерархических лиц, как в Патриархии, так и на местах управляющих в епархиях Русской Православной Церкви, он никогда ни к каким интригам не был причастен. Это было люто ему чуждо: в глаза человеку говорить одно, а за его спиной иначе. Он был кристально честен и искренен со всеми. И нелицемерно ко всем добр.
Он был не по дед-морозовски добреньким, а именно в самой глубине души к каждому относился с теплом и сочувствием. Как же он всегда радовался, замечая мягкость, добросердечие в другом человеке. И как огорчался, когда с очевидностью видел другое – если среди коллег начинались разборки, раздоры, острые выяснения отношений… Если он сам слышал что-то нелицеприятное о ком-то из коллег или студентов, он прямо плакать готов был, – и, может быть, действительно плакал, когда мы не видели. Вот такая его всегда отличала щемящая боль милующего, жалеющего всех сердца. Это тоже нечто очень поучительное, и это куда как более действенное средство коснуться совести самого человека, чем поучать его или дисциплинарно с него что-то взыскивать, – когда кто-то узнавал о реакции на его слова или поступок Константина Ефимовича, он, даже до того, бывало, пребывая в ожесточенном состоянии, вдруг приходил в себя, просил прощения, каялся.
В последние годы жизни, когда здоровье Константина Ефимовича уже подводило его, – хотя он до последнего продолжал писать и преподавать, – просто даже уже само его присутствие в академии, когда он придет с палочкой, пройдет по коридорам, зайдет в профессорскую, зайдет в храм, пообщается со студентами, было таким укрепляющим, объединяющим, стержневым для всей нашей духовной школы. Конечно, физическое его отсутствие с нами нам всем теперь в академии еще предстоит пережить, но каждый из нас, его учеников и коллег, всю жизнь будет молиться за него, помнить его образ, подвижничество, в меру своих сил подражать ему. А сам Константин Ефимович, верим, продолжит молиться за всех нас и все также будет опекать свою родную академию, служению которой он посвятил всю свою жизнь.