У Троицы в Академии: воспоминания дореволюционных выпускников МДА.

Протоиерей Николай Иванович Надеждин – выпускник МДА; из воспитанников Рязанской духовной семинарии, поступил в Московскую духовную академию в 1832 году и окончил в ней курс в 1836 году магистром. Был профессором сначала Рязанской семинарии, потом Вифанской и, наконец, Московской, из которой вышел в 1843 году во священники. Был священником в приходе священномученика Антипы, потом Гаврило-Архангельской церкви, при почтамте, наконец, настоятелем Покровского, Василия Блаженного, собора (1873-1890). Оставил автобиографические записки до времени учения в Академии и «Дневник» с 1841 года по 1863, и далее с 1866 г. по 1890 г. Здесь предлагаются выдержки из «Записок», касающиеся, главным образом, Московской духовной академии, отчасти же лиц и обстоятельств, имеющих к ней какое-либо отношение. Выдержки доставлены сыном покойного о. протоиерея, статским советником Александром Николаевичем Надеждиным.

1832-1833 гг.

… По окончании [1] частных экзаменов во всех классах [2] семинарии составлены были списки учеников и назначен день для публичного экзамена. Публичный экзамен на этот раз был у нас довольно скромный: публики посторонней было мало и экзамен больше похож был на частный, потому что на нем присутствовал преосвященный Евгений [3], который по Богословию немало предлагал экзаменующимся серьезных вопросов. В следующий день, по обычаю, было совершено в семинарской церкви молебствие, затем все ученики собрались в залу, куда вскоре пришли ректор [4], инспектор [5] и профессора [6]. Началось чтение списков учеников богословия, философии и риторики, или иначе высшего, среднего и низшего отделений. Читал секретарь семинарского правления. О богословах он провозгласил: ученики, окончившие курс в семинарии, первого разряда: Дмитрий Гусев, Василий Аманский, Николай Надеждин, Семен Орлов и т.д. Перечислив всех перворазрядных, он присовокупил: «все сии ученики, на основании такого-то параграфа такого-то устава, возводятся на степень студента и получают право на чин XIV класса при поступлении на гражданскую службу»…

Таким образом кончилось мое ученье в семинарии. Вместо радостного чувства, с каким обыкновенно в прежнее время выходил я в день роспуска из семинарского корпуса, теперь чувствовал я в душе своей какую-то неопределенную тоску. С одной стороны, мне было приятно сознавать, что вот теперь я уже не мальчик, не ученик, а студент, и притом чиновник XIV класса, а с другой – в тоже время как-то и жаль стало семинарию, и досадно, что я уже оторван от нее и ни к чему еще не прилеплен, так сказать. Мне казалось, как будто я потерял что-то или лишился чего-то. «Что я такое теперь? – думалось мне, когда я шел в свою квартиру. – Кончивший курс семинарии, – отвечал я сам себе, – но куда же мне теперь даваться? В Духовную ли Академию идти, как положил о. ректор, или махнуть в Медико-хирургическую, где, под руководством дядюшки [7] и на его содержании, кажется, мое положение недурно будет, или в Университет не лучше ли, или, наконец, пойти года на два в учителя какого-нибудь духовного училища?»

На все эти вопросы я ничего не мог сам себе ответить. Во все время, пока шли у нас экзамены, о. ректор ни разу не призывал меня к себе, и я не знал наверно, пошлет ли он меня в Академию или нет. Он с своей стороны решился уже отправить меня в Академию на свой счет, но мне этого не успел еще высказать. Когда пришел домой, я увидел, что и Семен Орлов [8] ходит по комнате тоже довольно мрачный, вероятно, от подобных же мыслей; но прочие суетились, собираясь немедленно идти или ехать, кому куда следовало, и, кажется, в тот же день все разбрелись. Но мы с Семеном остались, потому что надобно же нам было на что-нибудь окончательно решиться; впрочем, прежде всего, пообедали, потом легли спать. Вставши, оба мы молчали, как будто были сердиты друг на друга, но нас так давили наши собственные размышления, что говорить вовсе не было охоты. Подождав немного, я отправился в Семинарию узнать, что там делается, и, главное, что мне самому теперь делать – домой ли ехать, ждать ли чего-нибудь. Семинарию я нашел почти совсем пустою; все жившие в ней ученики, за исключением немногих, больных или чего-нибудь дожидавшихся, поспешили из нее выбраться.

О. ректора, от которого желал услышать что-нибудь, я не застал дома. Поэтому пошел в раздумье домой. Но, проходя двором, увидел подъехавшую к воротам семинарским коляску, из которой вышли ректор и инспектор, ездившие, кажется, к архиерею. Встретив меня у ворот, о. ректор довольно весело, но с некоторым удивлением спросил:

– А, Николай! Что ты тут делаешь?

– Да, вот, пришел узнать что-нибудь насчет себя.

– Что же именно тебе нужно знать?

– Да я не знаю, что мне теперь делать, – ехать ли домой или дожидаться чего-нибудь здесь. Посмотрев на меня пристально и подумав немного, о. ректор спросил:

– Да ты в Академию хочешь или нет?

– Я не знаю, как отвечать на это. Вашему Высокопреподобию известно, что я не прочь бы от Академии, но ведь в нее требуются только двое, следовательно, посланы будут Гусев и Аманский.

– Но ведь я тебе уже говорил, что можно поступить в Академию и не по требованию, а добровольно, на собственный только счет, а не на казенный.

– Да это именно меня и затрудняет, что надобно ехать на собственный счет, – возразил я, – у меня, т.е. у родителей моих, средств для этого нет.

– Ну, Бог милостив, средства-то мы найдем. Ведь куда ж тебе теперь, коль не в Академию? Ужели жениться, да в сельские попы идти? Можно, пожалуй, в учители тебя определить, но что и в этом толку? Ведь ты и для учительства-то еще очень молод (мне было тогда 19 лет отроду); тебя, пожалуй, ребятишки будут обижать; а потом из учителей-то куда? Опять либо во священники, либо в Академию. Но во священники, я знаю, ты не пойдешь. А для Академии годы твоего учительства будут годами потерянными. Уж если учиться в Академии, то сейчас, прямо из-за парты семинарской, гораздо лучше и надежнее, чем через год или два.

Слушав эти слова о. ректора, я вполне был с ним согласен и видел в них его искреннее, отеческое ко мне расположенье. «Ступай-ка ты теперь домой, к своим родителям, – прибавил о. ректор, – прими от них благословенье, и в начале августа приезжай сюда; тогда мы устроим все, что надо. Вместе, Бог даст, с Аманским и Гусевым и отправишься в Сергиеву лавру. Прощай, Бог тебя благословит», – заключил он, благословляя меня. Приняв от него благословенье, я совершенно успокоенный и довольный возвратился к себе в квартиру.

Семен дожидался меня, желая узнать о последствиях моего хожденья в семинарию. Я рассказал ему, что слышал от о. ректора. Выслушав меня, он сказал: «И я еду в Академию». В следующий день оба мы уехали из Рязани: он в свое село Канино, а я в Дымово.

Прибыв в конце уже июля к своим родителям в село Дымово, я объявил им, что ученье мое в семинарии кончилось, но предстоит еще новое ученье в Академии. Это известие не столько обрадовало их, сколько огорчило. Оба они, батюшка и матушка, приуныли. Они понимали, хоть и не очень ясно, что учиться в Академии дело не дурное; но для них-тο, собственно, в этом ничего утешительного не представлялось. Для них гораздо приятнее было бы, если бы я поскорее, хоть не сейчас, а, примерно, через полгода, даже и через год, женился и вышел на хорошее место во священники; они, во-первых, попировали бы у меня на свадьбе, потом стали бы ездить ко мне в гости, стали бы любоваться на мое житье с молодою женою и пр.; рассчитывали, без сомненья, и на ту помощь, которую, в случае нужды, могли бы получить от меня. А теперь приходилось отпустить меня на четыре года в неизвестное для них место и в это время не только от меня не получать помощи, но еще и мне опять помогать в содержании! Да и через четыре-то года неизвестно, что будет со мною и что с ними! Еще доживут ли они до тех пор и дождутся ли, когда я выйду из Академии! Особенно матушка, как будто по предчувствию, с грустью высказывала эту последнюю мысль; и действительно, она не дождалась меня по окончании мною академического курса: вместо радостного свидания с нею мне пришлось быть только на поминках у нее в сороковой день по ее смерти. Грустно было и мне самому расставаться, если не навсегда, то надолго с родителями и с родиной; я сознавал, что из Троицкой лавры, в которой находится Академия, домой ездить едва ли мне удастся, потому что на эти поездки средств не предвиделось. С другой стороны, и учиться-то еще четыре года не чувствовал я большой охоты. Но уж что было решено, от того теперь отступаться представлялось невозможным: надо было собираться в путь. Таким образом, пробыв с неделю в доме родительском, я счел за нужное, не медля долее, отправиться в Рязань, потому что о. ректор приказал мне приехать в начале августа, чтобы приготовиться к отъезду в Академию вместе с прочими товарищами, который назначался около 15-го августа. Не помню, как я прощался с родителями, вероятно, были при этом слезы и с их стороны и с моей, плакали, вероятно, и сестры, но у меня решительно ничего не осталось об этом в памяти; равно не помню и того, был ли кто-нибудь из родных при провожании меня. Помню я лишь то, что батюшка дал мне лошадь с простою телегою и, конечно, с кучером до Рязани, также и с запасом корма для лошади, а денег ни копейки не дал, потому что и не имел их, кажется, в это время. И я сам, зная его нужды, не желал взять их от него, а равно и на будущее время, пока буду учиться в Академии, дал обещание не обращаться к нему с просьбою о деньгах, и это обещание я в точности исполнил. На что ж, однако, я надеялся, решаясь ехать в Академию без копейки денег? У меня была надежда: во-первых, на о. ректора, который дал уже слово отправить меня в Академию, следовательно, даст и средства для этого; во-вторых, и главным образом, на дядюшку Андрея Алексеевича [9], бывшего в это время прозектором при Медико-Хирургической Академии и имевшего при ней казенную квартиру. Он дал слово содержать меня у себя, если поступлю в Медико-хирургическую академию, следовательно, не откажется, думалось мне, давать мне некоторое пособие, если поступлю и в Духовную Академию. Между тем я слышал уже от о. ректора, что в духовной академии, если только буду принят в нее, я буду пользоваться полным содержанием от Академии.

Простившись с родителями, я отправился (помнится 1-го августа) в Рязань. Здесь, прежде всего, явился к о. ректору. Он принял меня очень ласково. Увидав, что на мне сюртук был уже поношенный, притом же довольно короткий, он спросил: «У тебя нет лучше этого сюртука-то?» Я сказал: «Нет». – «Как же быть? Ведь в этом явиться в Академию нехорошо. Ступай-ка к портному, который шил сюртуки Гусеву и Аманскому, и скажи, чтоб тебе он сделал немедленно точно такой же». Я сейчас же отправился к портному, передал ему приказание о. ректора и через два дня сюртук был мне готов, а деньги за него отданы, разумеется, о. ректором. Прочие принадлежности костюма у меня были довольно сносны.

У о. ректора встретил я студента Московской духовной академии, два года уже в ней проучившегося, Михаила Васильевича Протасова, родом из Оренбургской губернии, который о. ректором, когда он был в Уфе [10], послан был в Академию. По приглашению о. ректора он, этот студент, приехал к нему недели на две, а теперь вместе с нами собирался отправляться в Троицкую лавру. О. ректор мне объявил, что я с ним именно поеду. Гусев, Аманский и Семен Орлов были уже в Рязани и мы все четверо готовились к отъезду, который о. ректором назначен был на 13-е августа. За день или за два перед отъездом двое мы с Гусевым ходили к инспектору Ильдомскому прощаться, так как он сам пригласил нас, в знак особенного, конечно, к нам расположения. Я при этом случае рассчитывал получить от него несколько деньжонок на том основании, что еще в день общего роспуска перед вакацией, когда оба они с ректором, встретив меня на семинарском дворе, стали убеждать идти в Духовную академию, он обещал мне с своей стороны некоторую помощь; не знаю, обещал ли он что-нибудь Гусеву; потому я ожидал получить от него теперь эту помощь в виде, по крайней мере, хоть «синенькой бумажки», которая стоила тогда пять рублей с чем-то ходячею монетою. Но мое ожидание обмануло меня. Предложив нам по чашке чаю, причем сказал, вероятно, несколько назидательных для нас слов, о. инспектор стал с нами прощаться; благословив каждого из нас и поцеловавшись с обоими, он всунул что-то в руку Гусеву и, взгляну в на него и на меня, сказал: «Вот вам от меня на дорогу». Когда мы вышли от него на улицу, Гусев посмотрел сам и показал мне, что дано: оказалось, что это был талер, т.е. серебряная монета ценою, кажется, в четыре рубля с полтиною по тогдашнему курсу, следовательно, на долю каждого из нас приходилось по полтиннику с чем-то. «Ну, наградил же!» сказал Гусев и засмеялся. Я ничего не сказал, но тоже засмеялся.

13-го числа августа 1832 года отправились мы в путь в двух кибитках с рогожными крышками, на двух тройках. Извозчики наши наняты были до Москвы, но за какую цену не помню. Деньги на наем лошадей и на все путевые издержки до самой лавры, как для меня, так и для Протасова, даны были о. ректором ему в руки, так что я во всю дорогу нигде ни за что не платил и не знаю, сколько на меня истрачено в это время. Но сам я ни на что не истратил ни копейки по той простой причине, что денег и не было ни копейки, за исключением инспекторского полтинника, которого, впрочем, я еще и не получил тогда с Гусева. Таким образом, я в собственном и буквальном смысле уехал в Академию и доехал без копейки.

Выехали мы из Рязани, очень хорошо это помню, в субботу вечером, часу в седьмом, когда начался во всех рязанских церквах благовест ко всенощной. Выезд был из Спасского монастыря, в котором жил о. ректор. Он благословил каждого из нас, простился со всеми, особенно со мною, по-отечески. «Ну, прощай, Николаюшка», сказал он мне, поцеловав меня, причем, поручил меня особенному попечению и руководству М.В. Протасова, как бы дядьки или гувернера. С ним послал также письмо к о. ректору Академии Поликарпу [11], с которым он находился в приятельских отношениях [12].

Пробыв в Москве ровно сутки, мы отправились в свой путь часу в пятом пополудни на двух парах, в двух телегах с кибитками.

Извозчики наши были довольно плохи, т.е. плохи лошади и повозки, но ехали мы довольно скоро, так что, несмотря на поздний выезд из Москвы, мы приехали еще засветло ночевать в Братовщину; а эта скорая езда зависела от того, что оба наши возницы, жители Сергиева Посада, и, по-видимому, приятели между собою, не опускали решительно ни одного кабака по дороге, но в каждом селе и деревне, которых на Троицкой дороге немало, непременно останавливались у «казенного питейного дома» и заходили в него, потом по выходе оттуда, садились на свои места и начинали весьма усердно погонять своих лошаденок, которые, конечно, должны были бежать вследствие сего, как только могли. Впрочем, и погода была хорошая и дорога удобная. Эта Троицкая дорога мне очень понравилась, во-первых, тем, что на ней, начиная от заставы, шли по обе стороны проспекты, обсаженные двумя рядами березок, а на проспектах немало было пешеходов, идущих и туда и сюда; немало также было и проезжающих по дороге; во-вторых, тем, что села и деревни были частые и притом хорошо обстроенные, особенно Мытищи, Пушкино и Братовщина. Встречались хорошие селения и по Рязанской дороге, но таких больших и красивых домов, какие здесь увидел я, и особенно в таком количестве, там не встречалось. Но не понравились мне крытые сплошь дворы при домах, которые в первый только раз увидал я, так как по Рязанской дороге нигде таких не было и в Рязанской губернии, сколько мне известно, нигде такие не делаются. Они, правда, имеют то удобство, что всегда сухи, так как крыша защищает их и от дождя и от снега, но зато воздух в них гораздо хуже, чем в открытых, а притом, в случае пожара, они представляют больше опасности, чем открытые, наконец, и просто они неприятны, разумеется, для непривычного человека и наводят на него какой-то невольный страх; так, по крайней мере, я по себе сужу. Я сказал уже, что ночевать 17-го числа (августа) приехали мы в Братовщину, т.е. сделали от Москвы слишком 30 верст. Остановились на одном из лучших постоялых дворов. Комнаты отведены были нам хорошие, во втором этаже дома. Разумеется, прежде всего, по обычаю, принялись мы за чаепитие. А потом, погодя немного, за ужин, предварив его, также по обычаю, известным приемом водки. Должно признаться, что все мы четверо (т.е. Гусев, Аманский, Орлов и я) хоть в Рязани уже позволяли себе иногда пить водку и даже напиваться, но это бывало очень редко, а теперь во всю дорогу, начиная от Рязани, считали для себя даже как бы обязанностью непременно на каждом постоялом дворе выпивать по стакану и по два, перед обедом и перед ужином. Однако теперь, находясь на последней уже станции пред Сергиевым Посадом, мы сознавали, что завтра в Академии должно явиться нам вполне приличными и благообразными, потому, хотя и выпили перед ужином, но с «воздержанием».

Здесь, еще до ужина, заметили мы, что в соседней с нашей комнате находятся постояльцы; прислушиваясь невольно к их разговорам, мы скоро пришли к заключению, что это подобные нам семинаристики, пробирающиеся также в Академию. Не знаю, из нас ли кто первый вошел к ним или из них к нам, только очень скоро мы познакомились между собою и объяснились. Оказалось, что это воспитанники Пензенской и Саратовской семинарий, едущие в Академию, двое из Пензенской и двое из Саратовской. Начались взаимные расспросы и рассказы, которые потом продолжались во все остальное время, и до ужина и после ужина, до тех пор, пока «морфей» закрыл каждому из нас «очи». Утром 18-го числа все мы вместе встали довольно рано и вместе отправились в Посад, или точнее в Троицкую лавру, куда и прибыли благополучно, кажется, часов в девять дня. Но, не доезжая еще до лавры версты три или четыре, мы увидали ее с горы, не всю, а только часть ее, именно колокольню и некоторые башни; при этом взгляде на нее сердце у меня «ёкнуло» и невольный вздох вырвался из груди. «Четыре года надобно здесь жить, – подумал я, – не малое время! Да еще, Бог знает, примут ли меня в Академию… А если не примут, куда деваться? Денег у меня нет ни гроша; даже до Москвы и доехать не с чем. А в Москве дяди нет теперь. К кому обратиться?»

Пока я так размышлял, мы спустились под гору, и лавра скрылась из глаз. Но через несколько минут снова открылась, и уже вполне и во всей красоте; вместе с лаврою открывался постепенно и сам Посад, по той мере, как мы ближе подъезжали.

Source: У Троицы в Академии. 1814-1914 гг. / Юб. сб. ист. материалов: Изд-е бывш. воспит-в МДА. – М.: Тип. Т-ва И.Д. Сытина, 1914. С. 42-50.

Примечания:

[1] В 1832 году.

[2] Рязанской.

[3] Архиепископ Евгений (Казанцев) – учился в Троицкой семинарии с 1791 г., с 1831 г. по 1837 занимал архиепископскую кафедру в Рязани; в 1837 г. – архиепископ Ярославский; в 1854 г. уволен на покой с управлением Московским Донским монастырем, где и скончался в 1871 году.

[4] Архимандрит Феодотий (Озеров) – один из магистров Петербургской духовной академии, впоследствии епископ Симбирский.

[5] Протоиерей Николай Александрович Ильдомский († 1865).

[6] В числе наставников о. Надеждина в Рязанской семинарии некоторое время (1824-1826) быль магистр IV курса (1820-1824) Московской духовной академии Николай Иванович Надеждин (род. 1804), известный ученый и публицист, редактор-издатель «Телескопа», поместивший в этом журнале (в 1836 г.) «Философические письма» Чаадаева и за эта сосланный в Усть-Сысольск; ум. в 1856 г. О нем в «Записках» имеется следующий отзыв: «При разделении новопринятых учеников (в семинарию) я попал в «первую риторику», где профессором риторики был мой соименник и софамилец Николай Иванович Надеждин по фамилии которого я назван Надеждиным (при поступлении в Скопинское духовное училище), чему я очень был рад, так как Надеждин имел в семинарии высокий авторитет. Но мне неизвестно еще было, что Надеждин выходит из нашей семинарии, и он скоро, действительно, ушел от нас в Москву; однако мы немного успели поучиться у него, или точнее – послушать его красных речей. Раза три или четыре был он у нас в классе и говорил без умолку. Мы слушали его, разинув рот, но не знаю, многие ли из нас его понимали; по крайней мере, я плохо понимал, частью потому, что он говорил очень скоро, а больше потому, что употреблял незнакомые для нас обороты речи и термины. Впрочем, главная мысль, развитая им на первой лекции, понята была мною и до сих пор сохранена в памяти. Он говорил, что человек, прежде всего, заботится о необходимом, потом полезном, наконец, ищет красивого или изящного. Потом применил это к языку, который, по его мнению, первоначально состоит только из слов, требуемых необходимостью, потом обогащается словами, относящимися к разным предметам, полезным для человека, наконец, в нем являются слова и обороты, составляющее красоту речи и изящество.

[7] О нем ниже.

[8] Упомянутый выше товарищ Н.И. Надеждина.

[9] Боголюбов.

[10] Ректором до перевода в Рязанскую семинарию.

[11] Архимандрит Поликарп (в миру – Петр Гайтанников) – 4-й ректор МДА со времени ее основания. Родился в 1787 г.; образование получил в Тверской семинарии и Петербургской духовной академии; по окончании в 1814 г. курса со степенью магистра был назначен профессором философии, инспектором Петербургской семинарии и ректором существовавшего при ней уездного училища. В 1819 году был сделан ректором этой же семинарии и в 1821 г. избран был членом Российской академии наук; в 1822 году получил степень доктора богословия за основательное знание богословских предметов и за труды по переводу святоотеческих творений. С 4 ноября 1824 г. был ректором МДА и настоятелем Новоспасского монастыря в Москве, читал лекции по догматическому, нравственному и полемическому богословию. Имел столкновение с Московским митрополитом Филаретом (Дроздовым), который относился к нему, как назначенному против воли Владыки и делавшему отступления от монашеского образа жизни, неприязненно. Последствием таких отношений было увольнение архим. Поликарпа в 1835 г. от должности ректора академии с оставлением архимандритом Новоспасского монастыря. От Поликарпа остались: Беседы и слова. – Μ., 1835; Переводы с греч. яз. на русский (Послание св. Поликарпа Смирнского к Филиппийцам, Окружное послание Смирнской церкви о мученичествe св. Поликарпа, шесть бесед св. Иоанна Златоустого и слово св. Григория Богослова на Пасху). – М., 1835; Chrestomatia Latina. – Μ., 1827; Руководство для низших духовных училищ. – 2-е изд. – М., 1835. Умер в 1837 году в Новоспасском монастыре. См. Биографический словарь 1905 г., С. 353-354. Из помещенного в настоящем сборнике письма проф. И. Платонова к С.К. Смирнову видно, каким характером сопровождались отношения митр. Филарета к ректору Поликарпу. Ср.: Смирнова С. История Московской духовной академии. – М., 1879. С. 82-88, 205 и след.

[12] Опускается описание дороги до Москвы и однодневной остановки в Москве.

Source: Официальный сайт Свято-Троицкой Сергиевой Лавры