«У церковного искусства, как и у Церкви, один вопрос: «Как спастись?»» Беседа с Ниной Валериевной Квливидзе

Заведующая кафедрой истории и теории церковного искусства Московской духовной академии профессор Нина Валериевна Квливидзе — о точках соприкосновения церковного и светского искусства, о роли иконописного канона, и о том, почему человеку недостаточно любоваться прекрасным, а непременно нужно его самостоятельно создавать.

Нина Валериевна, что такое искусство как феномен? Как оно соотносится с религией, философией, наукой, ремеслом?

Самым общим образом можно сказать, что искусство — это творческий вид человеческой деятельности, в котором наиболее полно раскрывается богоподобие человека.

Почему человеку недостаточно того, что есть красивая гора, красивое море или красивые цветы? Почему нужно это нарисовать, разве недостаточно просто любоваться? Оказывается, недостаточно. Творец показывает нам, что Он сотворил, а мы по образу, образцу, примеру творим свое видение этого. Это одна сторона искусства.

С другой стороны, искусство связано с восприятием прекрасного. Это еще одна совершенно поразительная врожденная способность человека, на что нам указывает Библия.

В описании райского сада мы читаем, что там были насаждены «древеса плодовитые» — для питания человека и «древеса красные» — просто красивые, для любования. Я когда-то сделала это открытие для себя и сейчас каждый раз предлагаю для размышления своим студентам.

О том, что красота заложена в мире, свидетельствует и часть книги Бытия о сотворении мира: рассказ о каждом дне творения завершается словами «хорошо есть», то есть прекрасно, красиво.

Но Достоевский, например, говорил о двойственности красоты: есть «красота Содома» и «красота Мадонны».

То, о чем говорит Достоевский, — это уже обстоятельства нашей жизни в падшем, поврежденном мире, который лишился первозданного единства. Достижение единства, достижение согласия — это одна из важнейших задач человеческого бытия. Тут вспоминаются преподобные Сергий Радонежский и Андрей Рублев, которые говорят о «преодолении ненавистной розни мира сего». Об этом уже говорили греческие философы, размышлявшие о прекрасном. Они придумали такое замечательное выражение, как «сочетание прекрасного и благого», то есть соединение доброго, хорошего и красивого, придумали слово καλοκαγαθία, где слово καλὸς сочетается со словом ἀγαθός, то есть «прекрасное» и «благое». В нашем разделенном мире безусловно присутствует обман, потому что то, что прельщает человека, — это та самая кажущаяся красота, которая ведет в результате ко злу. А истинная красота связана с благом.

Одна из задач светского искусства — обратить внимание человека на прекрасное, «остановить мгновенье». А церковного?

У церковного искусства, как и у Церкви, один вопрос до скончания веков: «Как спастись?» А попыток найти ответ столько, сколько нам суждено веков искать.

Опираясь на предание о Нерукотворном образе, можно сказать, что церковное искусство родилось даже немного раньше самой Церкви, уже при самом Спасителе. Чтобы понять, что такое искусство Церкви, надо внимательно читать деяния VII Вселенского собора, в которых все сказано. Также надо читать слова Евангелия, а именно — «имеющий уши да слышит, имеющий очи да увидит». Надо видеть и слышать.

У церковного искусства нет задачи остановить мгновение! Задача прямо противоположная — выявить ту неизменную сердцевину, которая является не лицом со всеми его изменениями, а ликом. Только к V–VI веку вырабатывается своя система выразительности. Это очень трудно. Потому что кроме внешности надо уметь изобразить духовное преображение. Это очень непростая задача.

Получается, различия церковного и светского искусства, скорее, сущностные, чем формальные?

Дело в том, что без формы не существует никакой видимой сущности. Бывает так, что совершенно светская форма служит церковному искусству. Так было на протяжении первых веков существования Церкви и формирования церковного искусства. Вы не отличите портрет светский от портрета церковного. Неслучайно историки искусства опираются на сходство древних икон и фаюмского портрета. И то и другое — портрет. Вы можете сказать, в чем отличие апостола от его брата, не апостола? Или в чем отличие святого от его несвятых родственников? Можете ли вы сказать, что форма чем-то отличается от содержания? Форма не отличается, но содержание должно как-то проявиться в этой форме. Вы можете просто с закрытыми глазами подойти к святому, он к вам прикоснется — и вы из больного станете здоровым. А если вы откроете глаза? А если вы, тем более, напишете портрет святого? В чем должно быть отличие? Искусство на протяжении многих и многих веков очень постепенно вырабатывало ту форму, тот художественный язык, который мы привыкли называть традиционной иконой, византийским искусством, древнерусским искусством. Но это же не содержательное определение. Это определения хронологические, территориальные.

Иногда мы называем какие-то явления изобразительного искусства «спиритуалистическое искусство», пытаясь этими словами обозначить начало духовного присутствия того, что мы можем глазами различить. Но это очень сложно. Поэтому когда искусство достигает, вырабатывает эту условно языковую форму, оно за нее очень держится.

Можно просто изобразить человека реалистически, как, например, реалистично изображен Спаситель на известной синайской иконе. Он ничем не отличается от античного портрета, они в таком же духе, стиле. И даже образная составляющая точно такая же: увидеть такое глубокое, выразительное, задумчивое лицо можно на любом хорошем римском портрете. Но это случай единичный. Должен быть гениальный художник. Или, например, знаменитый портрет преподобного Сергия на его покрове. Реалистический облик святого целиком совпадает с произведением, которое создается. А дальше, когда некоторые современные художники к этому стремятся, повторяют в современных иконах того же преподобного Сергия, получается какой-то косоглазый человек, ничего от Сергия там не остается. А когда вы видите иконы Дионисия: преподобный Кирилл Белозерский, преподобный Сергий — они все будто близнецы с этими вытянутыми фигурами, с благороднейшим очерком лица, с идеальной созерцательной спокойной образностью. То есть икона обязательно совершает такую процедуру стилизации.

Так бывает и не в иконе. Вот, например, разложите галерею портретов Пушкина — и сразу увидите, что один, например, льстит своему прототипу (я имею в виду Кипренского), а автопортрет Пушкина — какая-то карикатура. При этом и тот, и другой передают образец бесконечно точно, но один смотрит на него с восторгом, а другой смотрит сам на себя весьма критично.

Что же получается в результате? Церковное искусство как стилеобразующее явление оказывает влияние на светское искусство. Вы не отличите иконные приемы в росписях на евангельские сюжеты и в портретах византийских императоров. Они совершенно одинаковые по стилю. Сначала из римского искусства постепенно формируется римское христианское искусство, которое мы называем византийским, а потом вот это христианское церковное искусство становится всеобъемлющим, общим и для светских тем, и для тем Священного Писания.

Может ли искусство, хранящее принадлежность к конкретной церковно-художественной традиции, черпать вдохновение за пределами храма и конфессии?

Церковь — это часть нашего сегодняшнего мира. Церковь рождается в определенных исторических условиях. В принципе, Церковью может стать все государство. В те периоды, когда существовала Древняя Русь, Византия и прочие христианские государства, не было секуляризации, каждый человек являлся одновременно и членом Церкви, и членом государства. Если ты Патриарх, ты одновременно и член Церкви и государства, как и император, как и все. Вся жизнь проходит, если можно так выразиться, в единой оболочке и на каком-то едином стержне. Не важно, мирской ты человек, монах, священник — должность твоя не важна. Если ты христианин, для тебя существует христианское искусство как искусство твоей Церкви.

А как не черпать? Сейчас у нас все приобретает своеобразный характер дистанцированности: есть сегодняшний мир, а есть при этом мир древних образов. Это, в общем-то, неправильно, потому что когда-то в этих одеждах ходили, и никакой это не был мир древних образов. Это была нормальная одежда, воинское одеяние, конская сбруя. Какая была, такой и изображали. Святые же изображаются в своих собственных одеяниях — и пророки, и апостолы. А сейчас, когда на современной иконе художники изображают события революционные, например, красноармейцев, уже оторопь берет: как это так? А как иначе? Все-таки икона — самый реалистичный из всех видов искусства, потому что она передает духовную правду, а не только внешнее соответствие действительности. Если вы на иконе изображаете преподобного сегодняшнего, он что, в каких-то других одеждах? Вы все равно изображаете человека в тех одеждах, в которых он ходил. Священника изображаете в священнических одеяниях, диаконов — в диаконских, монахов — в монашеских и так далее. А вот если вы изображаете современного военачальника в одеждах времен Александра Македонского, это уже будет ряженый. Есть, например, фотография императора и императрицы в период венчания на царство в древнерусских нарядах. Это же все равно не настоящий их облик.

Нужно точно так же, как художники, которые работали в прошлые века, приложить старания, чтобы создать ту стилизацию, которая будет отвечать вашему духовному запросу!

Ошибок можно наделать и по отношению к древней иконографии. У меня есть такой замечательный пример: прекрасные современные иконописцы изобразили в деисусном ряду святых Бориса и Глеба. Это нетрадиционно, но, в принципе, возможно. А поскольку деисусных древних образцов нет, художники взяли парное изображение Бориса и Глеба со всеми атрибутами, которые у них есть, и поставили их в деисусную позицию: развернули в три четверти. Я батюшке говорю: «Понимаете, у вас в деисусном ряду замечательные святые Борис и Глеб, до зубов вооружившись, двинулись в сторону Спасителя!» Если все склоняются — и Богоматерь, и Иоанн Предтеча, и святители в молении говорят «помилуй нас», то мечи тут неуместны. Если изображение соответствует той литургической цели, которой все должно соответствовать, это церковное искусство. А уж современное, несовременное… Какова эпоха, таковы и одежды.

А может ли светское искусство нести религиозные смыслы и косвенно служить на благо Церкви?

Стопроцентно может! Есть такой замечательный пример для меня — портреты Нестерова. Вы наверняка видели образы в Марфо-Мариинской обители. Какая лирическая театральность появляется в этих образах! И насколько достоверно его картины (именно картины) передают то духовное состояние, которое должна передавать икона.

Нет ли у Вас ощущения, что современное церковное искусство перестало развиваться?

Нет, у меня такого ощущения нет. Наоборот, всякий раз, когда вижу что-то, что производит глубокое впечатление, меня это удивляет.

Церковное искусство по определению соборное. Тот, кто пишет икону, должен быть адекватно понимаем теми, кто смотрит.

Часто говорят о копировании старых образцов как о проблеме. А вас не смущает, что тексты, которые мы произносим, написаны полторы тысячи лет назад? Разве они изменились? А мы читаем их, будто наши современные. Иконы древние не могут восприниматься как искусство прошлых веков. Это современное искусство, потому что чувства и мысли, которые они вызывают, всегда актуальны.

Или обратите внимание, сколько существует списков с Владимирской иконы Богоматери и какие они все разные. Нет полных копий. Направление взгляда меняется, объемность, плоскостность — все! Церковное искусство никогда не ставит перед собой задачу копировать. Точнее, иногда ставится задача прямого копирования, но именно так происходит в определенные эпохи, когда искусство переживает периоды упадка или запретов, как было в период иконоборчества. И потом восстановление художественной традиции идет через прямое копирование старых образцов. Поэтому можно современные копийные иконы воспринимать именно таким образом — как попытку восстановить язык, который в течение какого-то времени был утрачен. Это просто период ученичества, игра в четыре руки с теми выдающимися мастерами, которые создавали эти произведения.

Всякий раз, когда мировое христианское искусство достигает каких-то высот, кажется, что выше быть уже не может. Кажется, что прекраснее того, что было создано в XII веке, быть не может. А потом наступает XIV век, XV, XVI… Это явление жизни, поэтому не медленнее и не быстрее. Это всегда жизнь, скорость жизни самой Церкви. Мне, например, очень не нравится архитектура сегодняшняя, не нравится большая часть живописи сегодняшней и очень нравится то, что создавалось в XIX веке, — крестьянская икона. Она совершенно искренняя, выразительная, в ней нет никакой фальши и лжи, никакого ковыряния «что бы мне такое изобразить». Наше искусство абсолютно адекватно нам: мы же его производим, мы его воспринимаем. Если в искусстве что-то плохо — мы смотрим в зеркало.

Увы, огромная часть современного церковного искусства просто целиком и полностью обратилась в светскую форму, а художники этого даже не замечают. Почему? Потому что они все время ищут новизну формы, какую-то особенную выразительность. И, удивительное дело, самые в художественном отношении выразительные вещи совершенно теряют свой характер церковного предназначения.

Церковное искусство будет развиваться, это неизбежный процесс. Могут быть периоды упадка, расцвета, но его сущность, специфика, предназначение всегда одни и те же. Поэтому то, что отвечает этому предназначению, — останется, то, что сиюминутно, — отпадет, забудется, когда-то перестанет существовать.

У нас, конечно, всегда очень завышенный запрос по отношению к современникам. Мне кажется, что задача только одна, и она не меняется. Как один замечательный архиерей говорил о любой деятельности: «с молитвочкой — и вперед». Если иконописание — святое ремесло — будет действительно образом молитвенного делания, наверняка получится хорошо.

Церковное искусство отвечает тем задачам, которые ставит перед собой Церковь. Оно является необыкновенно подвижным, очень быстро реагирующим на меняющуюся ситуацию, очень быстро откликающимся на изменения вкусов, центральных вопросов и проблем, волнующих общество. Но это должны быть церковные вопросы! Если такие вопросы существуют в сегодняшней действительности, то именно церковное искусство дает на них моментальный отклик.

Но почему зачастую люди, которые всю жизнь ходят в храм, не замечают, что изображено на иконах, или не понимают смысла изображенного?

Люди не видят потому, что им не показали. Таких примеров очень и очень много даже в среде студентов духовных школ. Приведу пример: за все время мне ни один студент, который занимался историей церковного искусства, сходу не мог перечислить ряды иконостаса Троицкого собора в Лавре, не говоря уже об иконах, как они стоят. Это люди, которые девять лет утром и вечером ходили в Троицкий собор на молитву! Дальше им было дано задание: нужно было посмотреть, описать иконы. И у них открылись глаза на все храмы Троице-Сергиевой Лавры. Они уже знали и наперегонки друг другу объясняли, что в Успенском соборе, Трапезном и так далее. Надо сфокусировать внимание, и все. Точно так же и тексты служб. Ты слушаешь, какая-то красота мимо тебя струится, и замечательно, но ни одного слова не понимаешь. А один раз себя заставишь понять — и дальше это все само собой будет слышаться. Это требует труда и научения.

А можно ли через церковное искусство привлекать людей в Церковь?

Это сейчас одна из самых главных наших обязанностей! Очень важно создавать такие произведения историко-популярного жанра, чтобы они были направлены на абсолютно всю аудиторию. Один смотрит — как интересно! Другой — как красиво! Третий — как его за душу берет. Это все время надо показывать и объяснять, ведь и церковный народ мало что знает: сюжеты, исторические факты, смысл тех или иных иконографических деталей.

Вы возглавляете кафедру истории и теории церковного искусства Московской духовной академии. Что главное для вас в этой работе?

Наша задача — изучение церковного искусства, овладевание наукой. Не просто «нравится» или «не нравится» — это не профессионально. А изучать: что это такое, почему это так? Тут поможет знание собственной истории, истории Церкви, текстов Священного Писания, текстов богослужения и всего колоссального объема памятников изобразительного церковного искусства и архитектуры — их надо накопить. В этом надо разбираться и оказывать профессиональную помощь иконописцам. В этом моя глубочайшая убежденность. То, что у нас сейчас иконописец — и швец, и жнец, и на дуде игрец, неправильно. Иконописец должен писать иконы, а историк искусства, церковный искусствовед должен изучать программы, иконографию, уметь сразу предложить то, что нужно. Надо иметь очень широкий репертуар предложения, надо знать, как бывало, то есть знать историю церковного искусства.

Сейчас въелось слово, с которым я борюсь, — это слово «канон», которое никогда не применялось по отношению к церковному искусству. Ты должен знать примеры изобразительного искусства, и тогда все это богатство будет использовано осмысленно. Не будет просто какого-то копирования или бессмысленного сочетания несочетаемых вещей. Иконописец знает несколько примеров и пользуется ими. Или обложился книжками и отобрал отовсюду по примеру. Отсюда идут ошибки. Праздничный ряд иконостаса — как расположить иконы? Берут календарь и по нему. И получается: сначала Воздвижение Креста, а потом Рождество Христово, понимаете? Все задом наперед. Это все перешло в сферу профессионального знания, и мне кажется, что очень важна высокопрофессиональная подготовка историков церковного искусства.

Специфика нашей кафедры не в том, чтобы находить точки соприкосновения между церковным и нецерковным искусством. Наоборот: постигать все точки соприкосновения с литургикой, историей Церкви, богословием — в этом задача. Почему изображено так? А потому что текст такой, богослужение такое. Почему такое выражение у Ангела, у Девы Марии? Почему такой текст? Потому что служба такова. Целый диалог! Это эмоциональная и понятийная среда, в которой жил средневековый художник, в которой должен жить современный художник и в которой должны жить, соответственно, все участники этого процесса — и иконописцы, и те, кто смотрит на иконы.

Беседовала Мария Лаврентюк

Богослов.RU